— А где они? — полюбопытствовал парторг.

— Да везде. Их еще называют — Праздники. Блуждаешь себе и вдруг попадаешь на такой праздник. Это как наступить ногой на мину. Всегда неожиданно. Все сразу же меняется — И вокруг, и в тебе самом. И становится весело! Побудешь в космосе подольше, сам увидишь, дорогой Владимир Петрович. А вообще, молодец, что вовлек меня в свою игру. Если бы не я, фашист завладел бы Земной Юдолью и выебал бы ее по самые помидоры. А так — глядишь, Юдоль еще поваландается, подрочит сама на себя. Может быть, даже расцветет при случае, как скромный букетик фиалок. Но все равно она — Юдоль Скорбей. Милый мирок, но мне как-то недостает в нем размаха. Тесновато, хрупко. Чувствую себя, честно говоря, как слон в посудной лавке. Говорят, нужно быть скромнее, но, ей богу, все земное горчит. Нет настоящей сладости!

— По-моему, ты залупился, Максимэн! — дружески осклабился Дунаев внутри своего шарика.

— Да нет, просто надоела эта теснота и хрупкость. Ты, наверное, собираешься вернуться туда? — Максим указал пальцем на синевато-зеленый земной шар, нежно окутанный тонкими волокнами облаков. — А я нет. Остаюсь здесь, в открытом космосе. Здесь, без воздуха, мне дышится вольнее. Я ведь ребенок. Дети должны жить с родителями.

— Спиздил в одном ювелирном магазине, в богатом чешском городке, — сказал Максим. — Вот, кстати, тебе подарок на прощанье — два колечка, мужское и женское. Когда разморозишься, зашей в подкладку. Вдруг женишься? И вот еще: прежде чем вернешься на Землю, навести Луну. Там найдешь пустую часовенку. Внутри оставь икону — ту, что нашел в Венеции. Пусть смотрит с Луны на Землю. Может, поприятнее станет Юдоль? Ну, ладно, Володька, облапил бы тебя, да неохота тискаться с куском льда. Встретимся в раях!

Максимка небрежно махнул в глубину космоса. Дунаев вдруг с удивлением разглядел за его спиной два совершенно черных огромных метеорита, которые параллельно неслись по орбите. Ему показалось, один из них напоминает колоссальную статую женщины с мечом, другой — статую солдата с ребенком на руках, наступившего ногой на свастику. Эти образы возникли и растаяли в грубой бесформенности метеоритов.

— Да, это они, мои родители, — кивнул Максим, — Арон и Ася. Я нашел их. Мы втроем объявили себя исследователями космоса. Я и посошок себе подобрал для дальней дороги.

Максим взмахнул посохом, на котором сверкнуло множество золотых ободков. Приглядевшись, Дунаев увидел, что это шест, сплошь унизанный золотыми обручальными кольцами.

глава 38. Берлин

Дунаев шел по пустынной городской улице. Он находился в Берлине. Постоянно слышалась артиллерийская канонада — советские войска штурмовали город. Парторг не знал, зачем он здесь, как он сюда попал. Впрочем, он не задумывался об этом. Он просто гулял, чувствуя себя в полуразрушенной вражеской столице почти туристом.

Он смотрел на дворцы, на большие коричневые соборы, стоящие на островах, На мосты, на реку, на тусклые весенние сады, на руины. Изредка попадались люди — немецкие солдаты и полицейские, а также гражданские. Все они делали что-то или бежали куда-то с напряженными, бледными, сосредоточенными лицами. В одном месте он заметил небольшую толпу. Люди молча рассматривали нечто, лежащее на тротуаре. Дунаев подошел и увидел мертвые тела нескольких офицеров. Все в парадных униформах различных родов войск. Дунаев различил артиллериста, летчика, морского офицера, танкиста, подводника… Очень молодые, с многочисленными орденами. Кто-то произнес слово «зельбстмордед». Прислушавшись к приглушенным разговорам, Дунаев понял, что эти офицеры сегодня утром получили почетные награды из рук фюрера, после чего фюрер предложил им принять яд, чтобы они смогли не видеть позора Германии.

Как и почему их мертвые тела оказались здесь, на мостовой, было непонятно. Наверное, действие яда застало их здесь, когда они вместе шли по этой улице, полуобнявшись, как мушкетеры короля. Дунаев отошел. Он хотел войти в старый большой парк, но тут кто-то тронул его за рукав. Оглянувшись, он увидел Синюю. Он вздрогнул, хотя в глубине души ждал этой встречи. Она казалась несколько изможденной и в то же время помолодевшей, на вид ей теперь можно было бы дать лет семнадцать. И почему-то одета она была не в синее — скромное темно-коричневое пальто, черные пыльные узкие ботинки на шнурках, черный берет. Только глаза оставались синими, но и они уже не сверкали зимним нечеловеческим блеском. Черты лица смягчились.

Дунаеву было странно видеть ее столь очеловечившейся.

— Мария Синяя? — произнес он полувопросительно, запнувшись.

— Владимир Дунаев? — ответила она, слегка улыбаясь. Она говорила без акцента.

— Как я рад… что вижу вас, — вдруг сказал парторг, и голова у него странно закружилась. — Но… что вы здесь делаете? Здесь опасно, здесь уже через несколько часов будут наши.

— Ваши. Я знаю. Я здесь живу, на соседней улице. Хотите, зайдем, выпьем кофе? Я приглашаю вас.

Дунаев кивнул. Вкус кофе возник и исчез в его гортани.

Они завернули за угол. Этот район города был не слишком разрушен бомбежками.

Строгие, темные, элегантные дома стояли, глядя друг на друга своими полузаклеенными бумагой окнами.

Они вошли в один из подъездов, поднялись на четвертый этаж. Медным ключом Синяя отворила высокую дверь. Из большой прихожей в полутьму уходил длинный коридор с зеркалом в глубине. Чувствовалось, что здесь много просторных, прохладных комнат.

— Это ваша квартира? — спросил парторг, не находя, что бы еще спросить.

— Нет, здесь живут люди, у которых я работаю гувернанткой. Семья. Сейчас они все уехали, а я вот задержалась, чтобы увидеть вас. Хотела попрощаться.

— Чтобы увидеть меня? — Дунаев недоверчиво взглянул на Синюю. Она сняла пальто, повесила его на вешалку, оставшись в коричневой юбке и таком же пиджаке, под которым тускло светилась белая, школьного типа, рубашка с отложным воротничком.

— Хотите посмотреть комнаты? Пойдемте, я проведу вас, — вежливо предложила она.

Они пошли сквозь комнаты. Дунаев увидел гостиную с черными креслами, и большую столовую, где люстра отражалась в овальном столе, и спальню хозяев, где на полу лежала шкура белого медведя с черными стеклянными глазами. Везде вещи стояли и лежали строго, затаившись в своем безмолвии. В просторном кабинете хозяина на стенах висели морские пейзажи и стояли аквариумы без рыб, но с разными сортами водорослей внутри. Наконец они вошли в детскую.

— Здесь спали они, мои любимцы. Близнецы, — сказала Синяя, указывая на детскую кроватку с деревянной решеткой. — А здесь спали старшие, мальчик и девочка.

Старшим детям, судя по размерам их кроватей, было около десяти лет. Над кроватью девочки висел рисунок, изображающий принцессу в лесу, идущую крупными шагами среди небрежно нарисованных елок. Ветер, сделанный тремя резкими линиями, пригнул деревья к земле. Над кроватью мальчика висел деревянный меч, на рукояти которого с помощью увеличительного стекла выжгли маленькую расплывчатую свастику. Рядом с мечом — силуэт собаки Баскервиллей, вырезанный из книжки и наклеенный на обои.

На полу валялись кубики, игрушки. Дунаев наступил на странного мягкого снеговичка, сшитого из трех подушек, наполненных изнутри песком. Виднелась детская железная дорога — поезд лежал, опрокинувшись набок, из него высыпались маленькие разноцветные пассажиры.

Дунаев подумал о том, сколько подобных поездов, только не игрушечных, а настоящих, пустил он под откос в бытность свою партизаном. Но Синей он об этом говорить не стал.